Собираюсь ответить ему всё, что думаю, без прикрас и двойных подтекстов, когда меня за руку трогает Алтынай:

– Переведи мне всё что он сказал, – просит она. – Чувствую, это что‑то важное.

Добросовестно перевожу.

– Что ты хотел ответить? – впивается она в меня взглядом, выслушав перевод.

– Хотел спросить в ответ, если бы он свою жену застал с другим, он бы тоже занялся увещеваниями? И объяснял бы обоим, что так делать некрасиво? – пожимаю плечами.

– Ты же понимаешь, что это было бы оскорбление? – не сводит с меня глаз Алтынай, сдерживаясь от смеха (но это вижу только я). – И я сейчас не смеюсь, удерживая серьёзное лицо, только потому, что это будет крайне неуместно в этой беседе. И давай так. Пожалуйста, с этого момента переводи даже все мелочи, которые они говорят. Мне есть что им сказать, но ты сейчас говоришь с ними за меня. А я не понимаю, куда вы идёте в беседе…

_________

Беседа между пашто и представителями ханского шатра туркан изначально не ожидалась лёгкой: слишком много противоречий в интересах.

Да и сами туркан, брат с сестрой, были не так просты, как можно бы ожидать в силу их возраста.

Кстати, они совсем не походили друг на друга внешне. Видимо, или дети разных родителей, которые между собой были родными братьями и сестрами. Или отец девочки прижил лысого от какой‑то рабыни с очень сильной кровью, не оставив сыну не только наследства (всем явно распоряжалась младшая сестра, а не старший брат), но и хоть какой‑то своей восточной внешности.

От пашто не укрывается, что на логичное и неизбежное предложение Дуррани, лысый брат дочери хана собирается ответить что‑то резкое. Возможно, даже граничащее с оскорблением. Один из пашто, говорящий на туркане и понимающий всё сказанное, тихо посмеивается, ничего не говоря вслух.

Но пуштуны уже оценили, что сестра здоровяка намного мудрее и глубже, чем можно было бы ожидать от неё. Дочь хана останавливает брата, явно требует объяснить ей последнюю реплику, потом устраивается поудобнее и начинает отвечать, делая паузы для перевода:

– Я понимаю вас. Как понимаю и своего брата, собирающегося действовать исключительно в соответствии с вашим же Пашто‑Валлай. Я понимаю и матерей и жён тех десятерых, которые ещё хотя и живы, но на самом деле уже мертвы. У нас очень разные интересы, потому поймите и вы меня. Для чего мне, потерявшей родного брата, сына моего отца (видимо, действительно двоюродные, и сёстрами или братьями были их родители, – мелькает у всех пашто), оставлять в живых тех, которые после этого обязательно сделают положение моего народа ещё хуже? Одним лишь рассказом о том, что туркан можно убивать безнаказанно. Уже бог с ними, с овцами…

– У нас на твой вопрос нет ответа, дочь хана туркан, – вежливо говорит один из горцев‑Каррани. – На этот вопрос можешь ответить только ты сама. Но и не спросить о родственниках мы не могли.

– Мне бы было что вам ответить, если бы в этой провинции были хотя бы налажены основы Суда, и Наказаний после этого суда. Мы бы подчинились решению такого суда, если бы видели, что он честен, справедлив и беспристрастен, – продолжает девочка.

– Добавляю от себя: мы бы, возможно, подчинились, если бы суд в провинции вообще был. – Говорит лысый в конце перевода. – О чём, к сожалению, речь не идёт.

– Ты сейчас говоришь не со слов своей сестры, – полувопросительно говорит Ахтар.

– Всё просто. Главная – она. Но я несу ответственность за то, чтобы она вообще была, и чтоб она жила. – Поясняет брат девочки. – Если я, будучи старше и опытнее, увижу, что своими решениями она сама себе создаёт угрозу, я сам буду эту угрозу устранять. Отпустить по домам десяток бандитов, убивших твоего брата, чтоб по их же дороге к тебе потом пришли их друзья? Уже числом больше? Вы серьёзно? – Кочевник смеётся. – Кровную месть пока никто не отменял. Сестра может прощать. Я – нет. Бадал – дело рук мужчин. Сестра может хотеть чего угодно, но именно в этом случае я бы всё равно поступил по‑своему.

– А откуда вы знаете, что тот десяток до сих пор сторожит ваше стадо и что заново овец ещё не клеймили? – спрашивает один из Гильзаев.

– Там наши люди ведут наблюдение с самого первого дня, – пожимает плечами дочь хана. – Видимо, тот десяток пашто до сих пор ждёт команды малика, не зная его судьбы.

– А откуда ты так хорошо знаешь обычаи пашто, вплоть до отношений между разными хель? Жил с нашими? – Ахтар пристально смотрит на степняка, явно пытаясь уловить эмоции того. – Жил рядом либо среди пашто? Воевал с нами? Воевал против нас?

После каждого вопроса, Ахтар впивается взглядом в глаза собеседника с новой силой.

Пуштуны‑Каррани знают, что старик может чувствовать ложь.

– Не в этой жизни, – спокойно выдерживает взгляд старика степняк, явно не желая развивать саму тему. – Скажу лишь так: между мной и вами под этим небом нет ни капли крови.

Какое‑то время сидящие за отдельным столом пашто и брат с сестрой туркан воздают должное зажаренному на вертеле барашку, фаршированному овощами, черносливом, курагой, фисташками, чесноком и луком: закладываемые в нутро барана виды начинки не перемешиваются, кладутся с просветом друг между другом. Потом нутро барашка зашивается. После жарки, зашитое вспарывается, и каждый может выбрать в добавление к мясу тот вид начинки, который ему больше всего нравится.

– Очень вкусно, – по очереди отмечают все без исключения пашто. – У нас так не готовят…

– У нас есть две бабушки, они вообще хотели конину подать, – смеётся здоровяк. – Я еле отговорил.

– Мы не едим коней, – степенно кивает Ахтар. – Спасибо.

– Ну, сама‑то конина не харам, – замечает здоровяк. – Видимо, дело всё же в привычке и традиции…

– У нас конина считается праздничным деликатесом, – кивает его сестра.

– Уважаемые туркан, а что бы вы сказали, если бы Ллойя Джирга пашто предложила вам участие, на правах полноправного рода? – после барашка, за очередной переменой чая, спрашивает Ахтар.

Он делает знак одному из своих спутников, и тот, останавливая здоровяка‑туркан, переводит дочери хана слова Ахтара самостоятельно. Добавляя от себя:

– Говорите на туркане. Сейчас буду переводить я.

– Ллойя Джирга же – только для тех, кто живёт по Пашто‑Валлай, разве нет? – удивляется брат дочери хана. – И для тех, кто говорит только на пашто, или сейчас не так? Мы же совсем другой народ, других традиций. Давая согласие войти в вашу Джиргу, очень многими обычаям туркан Орде придётся поступиться. Зачем это Орде?

– Присоединяюсь к вопросам брата, – кивает дочь хана. – Спасибо за предложение, но прошу ответить на эти вопросы.

– Наши старики говорят, что после прошедшего голодного года может быть ещё один или два таких. – отвечает Ахтар. – До нас доходили слухи, что вы собирались выращивать какие‑то овощи, в количествах, достаточных для пропитания. Но у вас нет ни инструментов, ни подходящих земель, ни свободных мужчин. Но, говорят, вы знаете, как это делать? – Пуштуны вопросительно смотрят на туркан. – Мы могли бы дать вам доступ на поливаемые и орошаемые земли, не пригодные для выращивания чая или риса. Но для овощей вполне годящиеся. Также, мы могли бы снабдить это начинание инструментами, пусть и не сразу. И людей для обработки земли мы могли бы дать. Возможно, объединившись, двум народам было бы легче пережить следующие несколько лет?

– Моя сестра молода и не очень хорошо знает ваш народ и обычаи, уважаемый Ахтар. – Ни секунды не задумываясь, отвечает здоровяк, останавливая сестру касанием руки. – Первым скажу я. Потом будет говорить она, это будет окончательным решением. Джирга и участие в ней – это не только и не столько права. Это ещё и значительный сонм обязанностей. Участие в вашей Джирге и принятие на себя этих обязанностей было бы равносильно отказу от многих личных свобод туркан. Моя сестра однозначно не знает следующих слов. Кажется, кто‑то из ваших, или Рахман‑Баба, или Назо Токхи – бабушка Назо, мать одного из Шахов… или даже сам Ахмад Шах Дуррани? Вот кто‑то из них говорил: «Иногда отдельного человека, иногда и целый народ ставят перед выбором: свобода или еда. Народ, выбирающий еду, в итоге всё равно останется без еды. Но перед этим потеряет и свободу».